Владимир Кривицкий: «Скульптуры из бетона делаю влет, без эскизов и макетов»

Житель Голицыно Владимир Кривицкий превратил двор своего дома в необычное арт-пространство, наполненное авторскими скульптурами из моделированного бетона. Свою первую работу самобытный художник сделал в 1975 году, и с тех пор приусадебный участок постепенно наполняется все новыми бетонными композициями, многие из которых вращаются и светятся. Владимир Кривицкий рассказал порталу «Подмосковье сегодня» о своем детстве в Голицыно, знакомстве с поэтом Серебряного века Рюриком Ивневым, собственном видении искусства и связи первой бетонной работы с «модулором» архитектора Ле Корбюзье.

– Владимир, расскажите о скульптурах, которые украшают двор вашего дома

– Голицыно расположено рядом с пушкинскими местами – усадьбами Большие Вяземы и Захарово, поэтому встречают моих гостей работы на тему сказок А.С. Пушкина: кот ученый, водяной с кикиморой, старик со старухой у разбитого корыта. Самая торжественная и моя любимая работа из этого ряда – владычица морская с золотой рыбкой. Дополняет детский уголок фигура Маугли, сражающегося с Шерханом.

Интересная работа «Пигмалион». Скульптор похож на меня, и девушка – голицынская модель. Рядом у меня небольшой бассейн с золотыми рыбками, альпийский ландшафт с ветряными мельницами – летом это очень торжественно смотрится. Здесь же находится летняя детская мастерская с тремя гончарными кругами. Ко мне приходят школьники, смотрят скульптуры, сами работают руками и мастерят. В небольшом помещении я планирую сделать экспозицию графических работ. Здесь также будет уголок русской деревни с печкой, полешками и разной деревенской утварью.

Каждый год я делаю по работе. Многие скульптуры вращаются и светятся. В качестве материала могу использовать самые неожиданные вещи. Например, в работе «Древо жизни» я использовал часть старой швейной машинки фирмы Зингер. Я всегда восхищаюсь дизайном старых вещей: ножниц, ключей, дверных ручек и прочих бытовых предметов и инструментов. Это лучший образец для подражания. Я не понимаю, как можно жить в квадратно-стерильной обстановке наподобие операционного зала, которую предлагают нам современные дизайнеры. Быт должен быть поэтичен, он тяготеет к мягким, овальным, теплым линиям.

В 2014 году на Белорусском вокзале установили памятник, посвященный Первой мировой войне, и я тоже решил отметиться. Создал сложную композицию в виде петли Мебиуса курсистки, которая провожает кадета на фронт. С одной стороны ленты изображена мечта о семейном счастье, о будущих детях, с другой – разбитая чаша и смерть.

Скульптура «Путеводная звезда» несколько раз меняла свое смысловое наполнение в процессе работы. Сначала я хотел изобразить всемирный потоп и Ноев ковчег, а потом понял, что конструкция получается в эллинском стиле. Решил переосмыслить тему, посвятить ее Ясону и кораблю Арго. Когда же работа была закончена, подумал, что лучше пусть она будет понятнее современному человеку и теперь говорю, что здесь изображен Леонардо Ди Каприо на Титанике.

Есть работы и на более торжественные, христианские темы. Скульптура, где я изобразил грехопадение Адама и Евы, и сегодня, спустя годы, поражает меня своей «китайской» витиеватостью, прорезными линиями. От Ветхого Завета я перешел к Новому, и создал скульптуру с яслями и крестом на Голгофе. Композицию окружает сфера с Солнцем, планетами, лунами и блуждающими метеоритами. Эта работа будет вращаться, причем движение я сделаю в разных плоскостях.

– В 1985 году вы создали скульптуры для военного мемориала в Голицыно?

– Да, но изначально задумка была более масштабной. Кроме головы солдата и стелы, я предполагал поставить еще один связывающий элемент композиции – фигуру ветерана с мальчиком. Под эту скульптуру я заказал на заводе арматурную конструкцию, но доставка материала затянулась почти до зимы. В итоге осенью под дождем я сам варил основу. Потом в городе сменилось руководство, и проект был отложен. Меня никто уже не подстегивал, поэтому работа растянулась на десять лет. Я никак не мог сделать голову мальчика, пока не решил взять в качестве модели своего сына. Вышло поразительно похоже, как не получалось ни на одной другой работе.

С ветераном история еще интересней. Я создал собирательный образ, но однажды на церемонии возложения венков 9 мая я встретил реального дедушку, похожего один в один на моего ветерана. Четырехметровая скульптура стоит у меня во дворе с 1985 года, и уже 30 лет идут разговоры о том, чтобы установить ее на военном мемориале в Голицыно.

– Вы родились в Голицыно?

– Я родился в Шлиссельбурге Ленинградской области, где служил мой отец, а в Голицыно наша семья переехала в 1956 году, когда мне было 10 лет. Шлиссельбург – это город, который в ходе истории много раз переходил из рук в руки и менял названия. В древности это была русская крепость Орешек, в Смутное время ее взяли шведы, переименовав в Нотеборг. Потом царь Петр I отбил город и назвал его Шлиссельбургом (позже Петрокрепость). Отец во время войны был капитаном земснаряда, чистил русло Волги под немецкими бомбежками. Он был геодезистом по специальности, участвовал в разработке северных гидросистем, в том числе Беломорканала.

Я родился в 1946 году в Петрокрепости, а потом мы жили под Ленинградом во Всеволожске. В 1951 году отца призвали в армию в Прибалтику. Там мы разместились на хуторе недалеко от латвийского города Вентспилс. Детские воспоминания об этом месте самые очаровательные: леса, мельничные ручьи, прекрасные люди, огромные коптильни у рыбака, жирная камбала и раки. Потом отца перебросили на Украину в строительный батальон в Кривой Рог.

В 1956 году Никита Сергеевич Хрущев решил, что страна не можем больше содержать такую огромную армию, и сократил 600 тысяч военнослужащий. Демобилизовался и мой отец, и в том же году мы перебрались в подмосковное Голицыно, с которым с тех пор связана вся моя жизнь.

– Какие детские воспоминания остались о Голицыно того времени?

– В Голицыно находился дом творчества литфонда, директором которого была любимая всеми писателями Серафима Ивановна Фонская. Моя матушка устроилась шеф-поваром в этот писательский дом. Ребенком я приходил к матери на работу, и так вышло, что видел многих известных писателей и деятелей культуры. Например, помню Алексея Владимировича Баталова, который приезжал с молодой женой и дочкой. В белом костюме приходил личный секретарь Л.Н. Толстого, литературовед Николай Николаевич Гусев вместе с супругой. Конечно, расспрашивать таких людей о чем-либо я не мог и не смел, но какие-то бытовые разговоры случались.

Когда мне было уже 17 лет, на нашей даче снимал комнату крупный поэт Серебряного века и друг Есенина Рюрик Ивнев. Ему тогда было около 60 лет. Я бывал у него в квартире, и он мне даже посвятил два стиха, где прозорливо прописал мою жизнь. Его значение в истории русской поэзии я не осознавал до конца, пока случайно не наткнулся на двухтомник его стихов в книжном магазине на Тверской улице в Москве. Он много рассказывал о Сергее Есенине, Владимире Маяковском, Анатолии Мариенгофе…

– Тяга к творчеству была у вас с детства?

– Думаю, повлиял пример отца, который тоже увлекался творчеством: вырезал из дерева маленькие фигурки нэцке и большие скульптурные портреты. Причем делал он это простым перочинным ножиком. Самой потрясающей его работой был скульптурный портрет дедушки, который он создал из граба – крепкого как камень дерева темного цвета.

– Он тоже был самоучкой?

– Да, но, вопрос в том, что лежит под понятием «самоучка». Если ты живешь в пустыне и питаешься дикой саранчой, то, конечно, станешь самоучкой. В 1962-63 годы я прочитал девять томов «Школы изобразительного искусства», и очень увлекся творчеством. Я рисовал боевые листки, стенгазеты, портреты одноклассников. Делал печати из резины, портя книги, за что мне доставалось от учителей и родителей. После школы решил поступать в архитектурный институт в Москве, однако «с улицы» попасть туда было невозможно. Окончил подготовительные курсы, и меня забрали в армию. Хотя творчество я не никогда не забрасывал, получил техническое образование и стал инженером.

– Когда вы сделали первые скульптурные пробы?

– На втором этаже нашего дома была летняя мансарда, которую я решил утеплить и обустроить для себя. Я задумал сделать бар, а в качестве украшения посередине установить вращающуюся женскую фигуру. Отпилил от старого стола толстую дубовую ножку, и вырезал свою первую скульптуру. Если копать глубже, то первые опыты можно отнести к детским годам. В 1954 году я гостил у дяди в Ялте, где вместе с двоюродным братом набирал глину на отвалах и лепил кубики и шарики. Эти тактильные ощущения настолько запали мне в душу, что потом всю жизнь я мечтал работать руками с глиной.

– Но ваш основной материал – это бетон?

– Если говорить о скульптурах, которые стоят во дворе, то они сделаны в технологии моделированного бетона. Основа конструкции – это железная арматура, а все остальное я моделирую влет, сразу. Иногда для того, чтобы создать сложный образ, например, лицо, где нужно передать сходство или выражение, эмоцию, я делаю тройную отливку. Сначала леплю образ в глине, потом в воске, а после заливаю в восковую форму бетон. Таким методом я делал свой автопортрет в работе «Пигмалион» и несколько лиц девушек.

Первую работу из бетона, которая называется «Мир вашему дому», я сделал в 1975 году. Это было как раз после деревянной девушки из дубовой ножки для бара.

– Что вас вдохновило сделать скульптуру в 1975 году именно в таком стиле? Работа смотрится новаторской и сегодня.

– В моде и художественном стиле присутствует цикличность. Мое художественное видение формировалось в 1960-е годы, а это был расцвет абстракционизма и авангарда. Тогда нам это казалось новым и необычным, но, позже, я с удивлением узнал, что все это уже было раньше – в 1920-е годы.

Много лет назад я работал в НИИ рядом с Лаврушинским переулком в Москве, и часто ходил в Третьяковскую галерею. У меня была знакомая экскурсовод – пожилая женщина еще дореволюционного воспитания. К кубизму и прочим «измам» она относилась отрицательно, называла эти направления милитаристским искусством, поскольку оно предполагает расчленение, рваные линии… Теперь я согласен с ней. Есть искусство, направленное на возвышение души, а есть – на самое низменное и разрушительное в человеке. На мой взгляд, таким возвышающим стилем является русский модерн. Он коснулся быта, скульптуры, живописи, интерьеров, одежды. Я думаю, модерн никогда до конца не выйдет из моды, и будет возвращаться в различных вариациях.

Но кубизм и абстракционизм – явления другого рода. Как только искусство стало буржуазной потребой, произошла полная переоценка ценностей. Квадраты и параллели заменили высокое мастерство Рембрандта. Я сам, формируясь в те годы, увлекался линиями, любил человека «расчленить», но потом внутреннее чутье стало меня уводить от этого стиля. Я стал понимать, что это не просто мода, а выигрышная стратегия для бесталанных людей, которые не хотят трудиться, но стремятся себя проявить. Очень удобно прибить консервную банку к стене и назвать это перформансом или инсталляцией.

Мир, находясь в пресыщении и лени, всегда искал новых форм. Лень – это вовсе не невинная слабость, она несет за собой огромное количество страшных пороков. Всякий раз, когда я вижу восхищение дешевыми, сиюминутными, на потребу созданными вещами, я спрашиваю себя: а как бы к этому отнеслись гениальные люди прошлого? Никогда не поверю, чтобы они оценили это. Раньше звание художника нужно было заслужить, существовала высочайшая планка.

– То есть вы сейчас на эту работу 1975 года смотрите по-другому?

– Нет, потому что она вне времени и никого не обижает. Ее стилизованные линии – это не совсем тот милитаризм, про который я говорил. Скульптура несет в себе еще и притягательное, смысловое начало: внизу я сделал стилизованное сердце. Я ни в одной работе не делал эскизы, рисунки и макеты, потому что мне претит заниматься плагиатом и копированием даже в отношении себя. Макет – это самостоятельное произведение. Работа без эскизов дает свободу моей фантазии, хотя я могу концептуально представлять то, что хочу сделать.

За три года до первого опыта работы в бетоне, я подружился с художником, который дал мне книгу Ле Корбюзье – великого теоретика и одного из основоположников архитектуры XXвека. Его концепция заключалась в прямых линиях, скоростных дорогах – чтобы архитектура смотрелась из окна быстро несущегося автомобиля. Французский архитектор, к слову, спроектировал в конце 1920-х годов здание Центросоюза на Мясницкой улице в Москве. Ле Корбюзье брал за основу строительный модуль в виде фигуры человека среднего роста с поднятой рукой, так называемый «модулор». На основе модуля строится вся его эргономика помещения. Со временем я неожиданно понял, что моя скульптура напоминает мне «модулор» Ле Корбюзье. Я противник заимствований даже у самого себя, но здесь речь идет о подсознательном влиянии и истоках вдохновения.

Природа дает талант, но в талант нужно вложить много труда и пота, чтобы что-то получилось. Это особенно справедливо применительно к скульптуре. Анна Семеновна Голубкина говорила, что если бы художник каждым своим действием шел к вершине, то весь мир был бы заполнен произведениями искусства. Однако на тысячу мазков ты делаешь только один верный, а остальные – ложные. Тем не менее, без ложных попыток нельзя достичь верного решения. Есть даже метод рисования, когда наносится много второстепенных линий, и в этой сетке просматривается то, что нужно художнику.

– Над какой скульптурой вы работаете сейчас?

– У меня есть задумка сделать памятник последнему владельцу усадьбы Большие Вяземы и основателю нашего города князю Дмитрию Борисовичу Голицыну. Осенью я сделал макет, и уже показывал его на последнем заседании нашего общественного совета. Хотелось бы сделать бюст князя на фоне плана дачного поселка с девизом «Голицынскому городку быть!» Предыдущий владелец усадьбы князь Дмитрий Владимирович Голицын был участником войны 1812 года, а после – генерал-губернатором Москвы. Его внук Дмитрий Борисович Голицын в начале XXвека основал наш поселок, и, кроме того, был начальником императорской охоты при дворе Николая II.

Помимо этого проекта, сейчас я работаю над картиной, посвященной терактам 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке – в этом году будут отмечать 20 лет трагедии. В картине я использовал библейские образы, и, в частности, лик Иисуса Христа, который я однажды увидел на стене старинной церкви в Палехе. В душе я художник, но я до сих пор не могу определиться, что мне больше всего нравится: ваять, живописать или рисовать карандашом.