Михаил Кулумбегов: «Жизнь художника висит на гвозде»

Художник и скульптор Михаил Кулумбегов родился в Южной Осетии, многие годы работал в московской мастерской на Старом Арбате, а сегодня его дом и мастерская находятся в Голицыно. Подмосковный поселок, по словам мастера, обладает особенной аурой, вдохновляющей на творчество. Художник работает в специфической технике масляной живописи: наносит на холст густые мазки краски не кистью, а мастихином – специальным художественным инструментом наподобие шпателя. Михаил пишет быстро, затрачивая на картину не больше часа. О своей технике и творческом пути Михаил Кулумбегов рассказал порталу «Подмосковье сегодня».

– Михаил, в каком возрасте вы почувствовали призвание стать художником?

– Я рисовал с детства. Мой папа и дядя тоже хорошо рисовали, но обучаться художественному ремеслу у них не было возможности. Я был проблемным ребенком: в школе учился плохо, воровал. В пятом классе меня оставили на второй год, и, помню, папа сильно меня тогда наказал. Наши соседи забрали меня в художественную школу. Я и сам хотел рисовать, а папа был доволен, что сын-второгодник, наконец, занялся делом. После восьмого класса я решил поступить в художественное училище имени Махарбека Туганова в Цхинвале. Мне поставили пятерки по специальности, а за сочинение по русскому языку – двойку. С досады я разбил в училище все стекла. Обидно было не поступить из-за сочинения. В итоге, мне все же поставили тройку и приняли. В училище я занимался чеканкой по металлу.

После училища я собрался продолжить учебу в Академии художеств в Питере. Сразу сделать мне это не удалось, поэтому пришлось устроиться дворником, чтобы параллельно ходить на подготовительные курсы. Но учиться мне там не пришлось: со временем я понял, что питерский климат мне не подходит, и вернулся в Южную Осетию. Я стал готовиться в Тбилисскую академию художеств на скульптуру.

– Почему именно на скульптуру?

– В училище я занимался чеканкой, а все чеканщики в какой-то мере скульпторы. В Тбилиси были прекрасные преподаватели, поэтому я учился у известных мастеров и научился хорошо лепить с натуры. К слову, несколько лет назад умер замечательный мастер монументальной скульптуры, мой учитель Гоги Очиаури. Когда оставался один год до окончания академии, меня неожиданно забрали в армию. Мне на тот момент исполнялось 27 лет. Дипломную работу в Тбилисской академии доделывал уже после службы. Потом у меня была аспирантура в Переславль-Залесском, где я работал в творческой мастерской у известного скульптора и графика Олега Николаевича Комова.

После аспирантуры я вернулся в Осетию. Кормила меня живопись – ездил в Тбилиси продавать картины. Однако в конце 1980-х у нас началась война. За три года войны я похоронил всех своих друзей. В эти трагические дни я сделал шесть маленьких этюдов того, что творилось на моих глазах: очереди за водой и хлебом, первая ночь войны, уход беженцев... У меня был маленький сын, и мы решили уехать, так как ребенок уже начал заикаться от звуков обстрелов. Родственники жены приютили нас в Москве. У нас тогда ничего не было: только немного денег в кармане, черная и белая краски. Не имея других красок, я стал писать небольшие черно-белые работы. Миниатюры стали хорошо продаваться, благодаря чему мы смогли прокормиться. Я нашел свое имя, но с большим трудом. Если не будешь постоянно работать, ничего не получиться. Я всего добился сам: до сегодняшнего дня никому не обязан, кроме родителей. Считаю себя счастливым человеком, потому что у меня есть любимое дело.

– Почему вы выбрали именно такую необычную технику живописи и работаете мастихином?

– Я ведь по образованию скульптор, поэтому пастозная живопись, естественно, мне ближе. Еще до скульптуры я любил работать густыми и широкими мазками. Скульптура и живопись у меня всегда шли параллельно. Скульптор должен уметь все: он может заниматься и живописью, а вот живописец скульптуру уже не сделает. Я и сейчас занимаюсь скульптурой, использую глину, которую привез еще из Тбилиси. Этой глине лет 80, а чем старше глина, тем она становится пластичнее. По своим ученикам я вижу, что тот, кто занимается скульптурой, рисует и чувствует форму лучше. Скульптура – это и есть форма в пространстве.

Известный скульптор Николай Багратович Никогосян очень хотел, чтобы я вылепил его портрет, а ведь это был мастер высочайшего уровня – его работы хранятся в Пушкинском музее, в Третьяковке. Он прожил 99 лет, но, к сожалению, скончался в 2018 году. Никогосян высоко оценивал мои работы, он сказал мне однажды: «Михаил, вы очень талантливый художник, но подобно яблоне, у которой очень много плодов, ее нужно потрясти, чтобы лишнее упало. Вот и у вас много работ, но надо убрать лишнее». Я эти его слова часто вспоминаю.

– Ваш стиль в живописи можно назвать импрессионизмом?

– Да. Я не затрачиваю на работу больше часа – максимум сорок минут. Если не укладываюсь в это время, бросаю работу. Внутреннее чувство мне подсказывает, когда нужно остановиться, потому что одним лишним мазком можно все испортить. Я пишу без этюдов, без предварительного рисунка – сразу красками. Стремлюсь к тому, чтобы написать мало, но при этом все. Это очень трудно. Я мечтаю уложиться не в сорок минут, а в три мазка. Наверное, только перед смертью достигну такого мастерства. Я и леплю быстро, хотя скульптуру так скоро не вылепишь. Тем не менее, мне важно сразу поймать характер, а потом постепенно доводить работу.

– Вы сказали, что чувствуете себя счастливым человеком в своей профессии. А хотели бы, чтобы ваши дети пошли по этому пути?

– Я никогда не подталкивал их к этому, да и художником становятся не по совету, а по велению души. Художники люди небогатые, а молодые, конечно, так жить не захотят. Мой сын Миша, кстати, хорошо рисовал в детстве, но его работы, которые он сделал еще в четыре года, 25 лет хранятся у меня и ждут своего времени. Кстати, у меня уже есть внуки, и они тоже хорошо рисуют. Мечтаю сделать с ними когда-нибудь совместную выставку.

– Вы пишете в основном пейзажи?

– Да, люблю пейзажи, городские улицы, а особенно – ночную Москву. Лет пять назад стал писать натюрморты с цветами. Когда мои городские пейзажи увидел бывший мэр Лужков, он поразился, что осетин может так хорошо почувствовать и написать Москву. Последнее время я часто пишу пейзажи с видами Голицыно, иногда даже прямо из окна своего дома. Живописные места есть и в окрестностях Одинцово. Например, недалеко от платформы Отрадное есть замечательный храм Покрова Божией Матери. Я рисовал его в 2018 году.

– Все ваши работы выполнены мастихином?

– У меня есть мастихин, которым я работаю с 1984 года. Благодаря этому инструменту я построил дом, встал на ноги, нашел себя. Пока он еще мне служит, не ломается. Однако кисть я тоже использую в самом конце работы, когда нужно проработать детали. Подобно тому, как женщина подводит ресницы для эффекта, когда красится.

– А вы писали в академическом ключе или принципиально не работаете в этой технике?

– Я пробовал, но это не мое. Лучше Рафаэля и Рембрандта уже никто в этой технике не напишет, поэтому надо искать свое. Один мой друг, вместе с которым мы вместе учились в Академии художеств, недавно посетовал, что в мире насчитывается пять миллионов художников. И, тем не менее, у каждого в этом мире есть свое место. Просто в толпе надо себя найти. Кричать о себе не нужно, но если делаешь свое дело, рано или поздно оно само всплывет. Художник должен быть глухонемой, меньше разговаривать и больше работать. Мне давали народного художника Осетии, но я отказался. Пикассо и Модильяни не были академиками. Оценку заслуг художника дадут после смерти.

– Где вам работается лучше, в мастерской на Арбате или в Подмосковье?

– Мне хорошо здесь, в Голицыно. А в мастерской на Арбате я работал и жил десять лет с 1999 по 2009 год. С Арбата я, можно сказать, начал свою жизнь. На Арбате есть место между двух колодцев, где я предлагал свои первые, еще черно-белые миниатюры. Однажды мимо шел и остановился возле моих картин главный режиссер театра им. Вахтангова Симонов. Он посмотрел на мои работы и сказал: «У вас хорошая энергетика в картинах, они будут продаваться». Работы, действительно, стали быстро расходиться.

На Арбате в те годы приходилось пережить многое. Меня однажды проверяли на прочность вольные борцы. Они подсылали своего парня узнать, чего я стою, но я и сейчас, и тогда был в хорошей физической форме, смог за себя постоять. После этого эпизода никто никогда ко мне с вопросами не подходил. Я написал, наверное, каждый уголок Арбата. Многое, что осталось на картинах, уже снесли, переделали. Кстати, недавно на Арбате у театра им. Е.Вахтангова поставили замечательный памятник Евгению Багратионовичу Вахтангову.

– Голицыно стало для вас родным местом?

– Да, я обожаю Голицыно. Когда выхожу за ворота мастерской, мне становится плохо, а здесь – особенная аура. Я хотел бы, чтобы после смерти мой прах развеяли в Голицыно на моем участке. Но жизнь только начинается. Каждое утро я тренируюсь часа полтора-два, обливаюсь водой, держу себя в форме.

– Какой фразой вы бы описали жизнь художника?

– Один мой друг как-то сказал: жизнь художника висит на гвозде. Очень точное выражение, ведь художники уходят, а их картины остаются. Я тоже в этом смысле вишу на гвозде, хотя делаю и скульптуры. В 2009 году в Москве проходила моя большая персональная выставка, а теперь я мечтаю провести через 8 лет к 70-тилетнему юбилею новую выставку, где будет и скульптура, и живопись, и графика. Раньше этого времени делать выставку не хочу: надо достойно подготовиться. Хочу к этому времени достичь нового уровня: написать картину в два-три мазка.