Олег Пэнэжко: «Главное в моих книгах – истории людей»

Протоиерей Олег Пэнэжко – священник и краевед, издавший более ста книг об истории подмосковных церквей. Отец Олег восстановил из руин храм Иоанна Богослова в городе Ликино-Дулево, где был настоятелем в течение почти двадцати пяти лет. Силой общины Дулевского храма были восстановлены или построены еще пять храмов в округе, а при Иоанно-Богословском приходе созданы музей, просветительский центр, театральные труппы, краеведческий клуб. Сегодня отец Олег живет в поселке Загорянский Щелковского района в старом доме своего отца – героя Великой Отечественной войны.

– Отец Олег, расскажите военную историю вашего отца – героя Советского Союза Григория Ивановича Пэнэжко.

– К началу войны отец был лейтенантом-техником в Одессе: он принимал танки на заводе и доставлял их в войсковые части. Накануне войны отец перегонял колонну легких плавающих танков в военную часть для 8-го механизированного корпуса в район пограничного города Перемышля на Западной Украине. Он должен был вернуться назад на завод, но вышло иначе. По дороге в Перемышль он никого не встретил, и заметил неладное уже на месте: увидел незнакомых мотоциклистов в немецкой форме, с которыми сразу вступил в бой. Удивительно, но он даже не знал, что началась война. Получилось, что он попал с корабля на бал: из лейтенанта-техника стал командиром разведки.

Отец прошел всю войну и написал об этом книгу, которая вышла в 1947 году. Это одна из первых книг воспоминаний о войне, причем это не художественное произведение: все события и лица в ней настоящие. Еще в советские годы вышло несколько изданий, а, кроме того, книга печаталась в странах народной демократии: ГДР, Болгарии, Венгрии... На гонорар отец построил дом в Щелковском районе, в котором и я сейчас живу. Кстати, в 2011 году книгу отца переиздали еще раз.

Вообще о первых днях войны почти никто не писал, ведь тогда были одни поражения, а у отца их не было. Он сражался на границе, но был в растерянности, не получая никаких команд из центра. Более того, он не знал, что немцы подходили уже к Смоленску, пока его корпус бился на Западной Украине под Дубно. Когда большая часть танков была подбита, корпус двинулся на восток пешком. Довольно быстро и без потерь, избежав столкновений, они пересекли фронт – наверное, отец был прирожденный разведчик.

Папа непосредственно участвовал в обороне Одессы. Его танковая часть была единственной, которая пришла в этот город. При отступлении терялось командование, не поступало никаких приказов. Все силы, отступая, поворачивали на Киев, считая, что Одесса – это тупик, а после Киева можно отступить дальше или соединиться с крупными войсками. Это оказалось роковой ошибкой – почти все, кто ушел на Киев, погибли в котле. Отец вопреки здравому смыслу повернул на Одессу и не ошибся: оказалось, что его танки были крайне необходимы для обороны города. Здесь на своем заводе он спешно собирал танки из гусеничных тракторов. На Одессу наступали в основном румыны, поэтому какое-то время их успешно отбивали. Из Одессы отец с войсками отправился ночью по морю на подкрепление Севастополю, и немцы даже не поняли, что они уходят.

–За что ваш отец получил звание героя?

– За Донбасс. В начале 1943 года он был уже в 5-й гвардейской танковой армии, которая после Сталинграда, Курской дуги пришла в Донбасс в изнеможении. Кстати, отец хотел написать книгу и о Курской дуге, ведь он был под Прохоровкой – участвовал в самой большой битве по количеству танков. Григорий Пэнэжко даже изображен в музейной диораме на Прохоровке. Папа с первых дней дал слово, что не будет бриться до самой победы, и у него за время войны отросла огромная борода по пояс – по ней на диораме отца легко определить.

На Донбассе отец выполнил важную задачу обрушения фронта. Немцы заняли в Знаменском районе глубокую оборону, и взять сходу укрепления было невозможно. Тогда решили, что отец как разведчик, даже не прерываясь, а просто оврагами по балкам, выйдет с танками в тыл немцам, найдет партизан, и вместе с ними нападет на узловую станцию Знаменка, где были все немецкие склады, припасы и куда подходило подкрепление. Его задачей было эту станцию уничтожить. Была надежда, что если в тылу немцев прогремят взрывы, то фронт рухнет. Отец все выполнил: пробрался в тыл, нашел партизан, посадил их на броню, ночью незаметно подошел с ними к этой станции. Они сожгли немецкие эшелоны со снарядами, которые начали рваться. Поднялся страшный шум, гром, столб огня взвился до неба, и фронт рухнул. Немцы в ужасе подумали, что их окружают и рванули отступать. Вскоре они, конечно, поняли, что никакого окружения не было, но фронт уже сдвинулся – было поздно.

В 1944 году в боях при взятии Карловки отец получил тяжелейшее ранение. Немцы бросили на его танковый отряд большие силы пехоты и «Тигры». У отца были Т-34, которыми трудно воевать против «Тигров»: снаряд не брал немецкий танк в лоб, а только сбоку. В итоге, в танк отца попал снаряд, который поразил его в ноги, взорвался, и один осколок разорвал ему плевру – то, что отделяет легкие от кишок. Кишки сдавили легкие, отец потерял сознание и впал в кому, не говоря о том, что ноги все были изрешечены осколками. К счастью, механик-водитель успел вытащить командира из горящего танка. Еще один наш танк был в засаде, поэтому сумел сбоку подбить немецкие «Тигры», и наши смогли выбраться.

За эту операцию отца как командира танковой группы приставили к званию героя Советского Союза, но сам он был при смерти. Его возили по госпиталям, но не один госпиталь не брал безнадежного раненого. Наконец, отца довезли до последнего крупного госпиталя, который располагался в Тбилиси – не совсем-то близко с Украиной. Молодой хирург, недавно закончивший медицинский, занялся отцом, начал распутывать кишки, разобрался в чем дело, зашил плевру, и, можно сказать, воскресил отца: он задышал и очнулся. Однако врачи запретили ему возвращаться на фронт, потому плевра могла в любой момент опять прорваться. Услышав это, отец прямо в пижаме сбежал из госпиталя, и вскочил в первый же воинский эшелон, двигавшийся в сторону фронта. Его приняли спокойно, спрятали во время осмотра, дали старую форму. Таким образом, меняя эшелоны, он добрался до своей части.

–Опасения медиков не оправдались?

– Отец служил до конца войны, дошел до Кенигсберга. Служил он и после победы, попав лишь под хрущевское сокращение в 1961 году. У него вообще было одиннадцать ранений. Чтобы себя поддерживать, нужно было все время заниматься гимнастикой, бегать вдоль шоссе километров десять, отжиматься, подниматься и опускаться по лестнице. В 80 лет он еще был в хорошей форме, но погиб по трагической случайности – его сбила электричка, когда встречал родственников.

–Как отец отнесся к вашему выбору церковного служения?

– Он смирился с этим. Помню, когда он увидел, что я читаю религиозную литературу, кажется, это была книга священника Павла Флоренского, сказал: «Ленин бы этого не одобрил». Однако отец отреагировал не резко, хотя человек он был очень резкий: за малейшую провинность в детстве можно было запросто получить ремнем.

Я почти все время жил здесь в доме отца и к церкви приобщился тоже неподалеку в Образцово. Там стоит церковь, которая даже в советские годы не закрывалась. Помню, когда я был в последних классах школы или на первых курсах в институте, пришел в этот храм и попал на крестный ход, посвященной чтимой Боголюбской иконе. Мне сразу дали в руки крест, чтобы я его нес во время хода. Позже я стал петь в этом храме.

– Когда появился интерес к краеведению и старым церквям?

– Довольно рано. В детстве мама часто возила меня на экскурсии, в том числе теплоходные. Сначала я воспринимал поездки без особого интереса. Как-то мы приехали в Бородинский монастырь, и он тогда не произвел впечатления. Интерес проявился во время теплоходных экскурсий. Мы проехали на теплоходе по маршруту Ока-Волга, плыли до Петербурга. Мне уже было, наверное, лет тринадцать, и я хорошо помню, как мы шли с мамой по лесу от Горицкого до Кирилло-Белозерского монастыря пешком. Это была достаточно тяжелая, но интересная экскурсия. Посещали мы и Валаамский монастырь, причем тогда на его территории еще были военные инвалиды. На острове мы были достаточно долго: мы не только рассмотрели монастырь, но ходили по скитам. Потом были поездки в Кострому, Плес и другие города. Думаю, они пробудили интерес к старым церквям.

– Путь к церковному служению шел параллельно интересу к церковной архитектуре?

– Наверное, да. Самое большое влияние в смысле веры на меня оказала Одесса. Я учился в институте имени Баумана, а потом работал в Центральном проектно-конструкторском бюро кузнечно-прессового машиностроения. В то время у меня было много командировок в разные города в связи со сдачами проектов. Мы делали кузнечно-прессовое оборудование, гидравлические ножницы для резки металла, горизонтально-ковочные машины, прессы...

Один из проектов был в Одессе. Мы разместились в гостинице при Станкостроительном заводе. В то время я уже интересовался верой, но еще не был крепко утвержден в ней. Мы были в Одессе Великим постом, и наши ребята стали, как водится, крепко выпивать. Я еще не осознавал, что это грех, но такой образ жизни мне быстро надоел. Я стал часто заходить в одесские церкви, и был впечатлен их особенной атмосферой. Помню, я приехал, как говорили, в бывший монастырь, от которого осталась церковь. Там меня поразило строгое благочиние, практически как у старообрядцев. Я пришел туда до службы и увидел благообразнейших стариков и стариц. Вдруг один из них встал, поклонился всем, поднялся на клирос и начал читать. Как же прекрасно он читал! Обстановка храмов, в которые я ходил почти каждый день, а потом богослужения Страстной седмицы с ее глубокими и красивыми песнопениями произвели сильное впечатление на меня.

Когда я вернулся из командировки, ближе познакомился в конторе с парнем, у которого отец офицер, выйдя в отставку, стал верующим. Его жена была регентом в храме, и, так как я любил петь, она стала меня привлекать к церковному пению. В те годы я пел во многих московских храмах: в Покровском на Лыщиковой горе, Успенском на Таганке, Рождества Христова в Измайлово, пел в Крылатском на первой службе и в других местах.

– Вы уже тогда ездили фотографировать подмосковные храмы?

– Да, у меня уже вошло в обычай каждые выходные ездить и снимать какой-нибудь храм. Сначала я ездил один, а потом у меня появился товарищ. Мы познакомились в книжном магазине, который находился в высотке на Котельнической набережной. Это было одно из немногих мест в Москве, где в то время продавались книги русских религиозных философов: Булгаков, Флоренский и другие. Мой друг был музыкантом, а сейчас он преподает в Московской консерватории, поэтому мы не просто устраивали походы к церквям, а еще по пути пели церковные песнопения. Когда приходил в храм, пели тропари, величания, кондаки, святому или празднику, которому посвящен храм – необходимые книги и ноты у меня уже были.

– Какие это были годы?

– Это было начало восьмидесятых годов, время перед перестройкой. Потепления к церкви у власти еще не было, но чувствовалось, как уже менялось отношение людей. Однажды мы пришли в Никитский храм в Софьино Раменского района, который тогда еще был закрыт и находился в сильно запущенном состоянии. К храму вплотную проходили огороды, где-то даже работал народ, но все равно место казалось достаточно пустынным. Мы обратили внимание, что заброшенный храм все-таки был кем-то подметен. По обычаю мы зашли в храм и стали петь, а акустика там оказалась прекрасная. Когда вышли из храма, нам навстречу двинулась толпа людей с лопатами, вилами. Сначала мы испугались, думая, что нас или побьют или отвезут в милицию, но ничего плохого не случилось. Наоборот, местные жители стали хвалить нас за пение.

В то время я уже собирал ксерокопии церковной литературы. Я работал в одной лаборатории «Вниинефтемаш» с известным диссидентом Виктором Сокиркой. Он, кстати, отсидел в свое время за эту деятельность. Виктор познакомил меня с Зоей Боярской, квартира которой была в то время главным центром в Москве по производству церковной литературы. Это была женщина совершенно безумной храбрости: у нее было пять детей, из-за ее деятельности она находилась в фиктивном разводе с мужем. Вся квартира была забита ксероксами, которые лежали везде: на всех полках и стульях. К ней без конца приходили люди, что-то приносили и уносили, а, время от времени, совершало «налеты» КГБ.

Виктор Сокирко познакомил меня и с другой известнейшей личностью Москвы советской – Михаилом Богоявленским. Он был из купеческой семьи, всю жизнь проработал таксатором – оценивал, какие леса созрели для вырубки, а потом приехал в Москву, где его поразило огромное количество сохранившихся церквей. Он захотел досконально изучить каждую церковь, записался в Историческую библиотеку, стал переснимать фото разрушенных церквей из старых журналов – проработал весь материал. Тогда заниматься краеведением было трудно, потому что не было ни книг, ни информации.

Михаил Богоявленский печатал свою книгу о московских церквях на машинке и складывал в папки. У него вышел прекрасный многотомный труд. Поскольку он общался с диссидентами, они как люди опытные, сразу посоветовали ему делать копии. Свои копии книг Богоявленского захотели сделать и мы с Виктором. Помню, получив от Зои Боярской огромное количество листов книг Богоявленского, мы сидели с Виктором в подъезде какого-то дома у Парка Культуры и боязливо раскладывали все эти листы. Историю с ксероксами прекратили в 1984 году при Андропове, когда человека посадили за ксерокс «Мастера и Маргариты». Это был намеренный устрашающий сигнал – посадили всего лишь за роман Булгакова, а мы тут печатаем Иоанна Златоуста.

– Можно ли сказать, что машинописный труд Михаила Богоявленского вдохновил вас на создание подобных книг?

– Да. Я познакомился с Михаилом Богоявленским, когда он был совсем старым, но меня поразил и его труд, и он сам. Он провел невероятную работу, потому что в то время шел практически ощупью. Кстати, известная книга «Сорок сороков» Паламарчука мало отличается от книги Михаила Богоявленского. Главное отличие в том, что Богоявленский подробно объяснял для советского читателя вещи, которые сейчас нам всем понятны: кто такие ангелы, апостолы, какие бывают иконы и так далее. Можно сказать, что до знакомства с Богоявленским я просто ездил и фотографировал храмы, и все это лежало на полках и даже иногда пропадало, а потом стал заниматься более серьезно – стал собирать всю информацию в папки. Делал я это и тогда просто для себя, цели публиковать книги у меня не было, потому что в жизни меня все и так устраивало: я работал в отличном институте, часто ездил в командировки и любил это дело.

– Когда вы впервые побывали в храме в Ликино-Дулево, где служили почти четверть века?

– В 1985 году я первый раз приехал в Ликино-Дулево на экскурсию. Она была посвящена архитектору Константину Мельникову и его зданию клуба фарфористов, но я поехал не для этого, а посмотреть, есть ли в городе церковь. С экскурсией в Ликино-Дулево было проще добраться. Дело в том, что в литературе об Иоанно-Богословском храме упоминаний не было, потому что его возвели незадолго до революции и даже не успели достроить и освятить. Неожиданно для себя я увидел в Ликино-Дулево огромный храм, который показался мне страшным, зловещим и мрачным. Краснокирпичный храм оброс деревьями, стоял без боковых куполов и почему-то был весь сизый. В тот день и погода была пасмурная, так что я даже подумал: «Какой мрачный городок! Как же здесь люди живут?» Когда же я принял сан, меня вскоре назначили настоятелем именно в этот храм.

Приехав уже в качестве священника в Ликино-Дулево я, конечно, не имел ни денег, ни спонсоров, а нужно было восстанавливать такой огромный храм. Честно говоря, несмотря на все прошлые знакомства с диссидентами, я теперь думаю, что тупиковый путь у нас именно сейчас. Люди изменились не в лучшую сторону. Я вместе с горсткой прихожан, из которых многие были пожилыми, начали работы по восстановлению. Конечно, многое нам было не под силу, и я пошел просить помощи на фарфоровый завод, ведь эту церковь когда-то построил основатель Дулевской фабрики Матвей Сидорович Кузнецов.

К моему удивлению, и парторг и заместитель директора завода выслушали меня с большой заинтересованностью, начали нам безвозмездно помогать в строительных работах. Архитектор бесплатно сделал нам эскизные чертежи на восстановление храма. Тогда люди были между собой солидарны, и когда делалось благое дело, шли навстречу. Думаю, сейчас мы бы завязли на первом уровне. Сейчас вообще храмы восстанавливаются очень плохо. Я знаю множество подмосковных церквей, которые находятся в таком же или даже более удручающем состоянии, чем когда я снимал их в семидесятых годах. Именно в 1990-е годы были восстановлены наиболее значительные храмы, а многие священники, не выдерживали нагрузки, рано умирали.

При нашем храме чего только не было: воскресная школа, несколько хоров, свой ансамбль, театр на базе Мельниковского клуба, музей, краеведческое общество, культурно-просветительский центр Иоанна Кронштадтского с небольшим залом. Мы воссоздали колокольню по старому проекту, которую не успели построить из-за революции. Я сам участвовал в строительных работах: копал, плотничал, заливал фундаменты. У нас была крепкая община. Я служил каждый день утром и вечером, совершал огромное количество треб между службами. С 1995 года мне дали еще второй храм, третий, а потом и четвертый. По воскресеньям и праздникам служил сразу в нескольких церквях. Всего с помощью нашей общины мы восстановили и построили шесть храмов.

– В советские годы не было планов снести Дулевский храм?

– Храм сохранился по счастливой случайности, потому что фирма Попова, которая строила Кузнецовские заводы и специализировалась по железобетонным работам, сделала каркас храма железобетонным и монолитным. У храма середина железобетонная, а облицовка кирпичная. Мы пытались «вгрызться» в этот железобетон, когда раскапывали подвалы, заваленные строительным мусором. Нам нужно было срезать небольшие откосы столбов, и мы взяли с бабушками-прихожанками на заводе отбойные молотки, однако они не произвели никакого впечатления на железобетон. Это был крепчайший бетон, какой сейчас не делают. Он спас храм в советскую эпоху.

В семидесятых годах в Ликино-Дулево на заводе еще стояла самая высокая в Европе кирпичная труба. Она могла бы стать хорошим туристическим объектом, однако с трубы стали осыпаться кирпичи, и вместо того, чтобы попытаться починить, решили, что лучше всего трубу взорвать. Вызвали бригаду, заложили снаряды, и получился направленный взрыв, который аккуратно сложил трубу, оставив кучку кирпича. Видя такие чудеса техники, городские власти сказали: «А вы нам заодно и храм взорвите!» Взрывники обследовали храм и сказали, что взорвать такие прочные железобетонные конструкции без повреждения соседних домов невозможно. Снести храм можно было только гидровзрывом: нужно было законопачивать все, заливать водой и делать гидроудар. От этой идеи отказались, поэтому храм и сохранился.

– Когда пришла мысль опубликовать ваши записи о подмосковных церквях в виде книг?

– Долгое время я накапливал сведения без какой-либо цели, а потом мы восстановили храм в Ликино-Дулево, надо было его освящать, и возникла мысль о том, чтобы сделать брошюру о храме. Тогда я и выпустил первую тонкую книгу «Православная Гуслица». На сегодня уже издано сто семь выпусков книг.

Я был довольно спортивным человеком, поэтому летом я ездил к храмам на велосипеде, а зимой – на лыжах. Например, я любил Можайск и его окрестности, и весь Можайский район проехал на велосипеде, заезжая в самые глухие и труднодоступные углы. Помню, однажды ехал на велосипеде, и мне даже страшно стало – я ехал с утра не первый час и не встретил ни одного поселения. Кругом был сплошной лес и только единственное весточки – это знаки, предупреждающие о кабанах и лосях. В другой раз я ездил на велосипеде снимать храмы в Красноармейск и «накрутил» туда и обратно восемьдесят километров, причем я ехал на чужом велосипеде и без одной педали.

Главное в моих книгах – это истории людей, связанных с церквями: священников, владельцев, строителей. Мне показалось, что неправильно умалчивать о них, и я начал добавлять истории о людях в описания храмов.